Денис Соколов,
руководитель «Исследовательского центра RAMCOM», старший научный сотрудник РАНХиГС, о перспективах и проблемах исламской экономики на Северном Кавказе

«В развивающихся городах сосуществуют два отдельных, почти не пересекающихся экономических и политических пространства, два разных города. Где один — город чиновников, генералов, банкиров и подрядчиков. Другой – город мелких торговцев, цеховиков, маршрутчиков, таксистов и строителей малоэтажных пригородов...

Насколько реально, чтобы исламская бизнес-среда в условиях глобального рынка,  опираясь на ремесленников, цеховиков, мелких торговцев и перевозчиков сначала ликвидировала бюджетный рынок, вместе с его адептами – коррумпированными чиновниками, олигархами и правоохранительной системой? И взамен создала новую исполнительную, представительскую и судебную власти — не просто заменив одних негодяев другими, а поменяв одновременно со сменой персонажей систему?».

«Кавказская политика» предлагает вниманию статью известного эксперта по городской экономике Дениса Соколова. Для публикации в нашем издании автор переработал свой доклад, с которым он выступил на семинаре в Пятигорске «Северный Кавказ: вызовы многообразия». «Круглый стол», напомним, был организован НП «Кавказское сотрудничество» (директор Николай Силаев). 
 
 
«Гражданский джихад»

Почему так пугает Ислам? Пугает, во-первых, тех, кто мыслит в парадигме модернизации и открытого рынка, — потому что многие достижения модерна и постмодерна, начиная с отделения религии и права и заканчивая беспрецедентной индивидуальной свободой, на страже которой стоит вся правовая система современного западноевропейского или североамериканского государства, противоречат шариату и даже предполагают побивание камнями до смерти.


На фото: Денис Соколов
Пугает, во-вторых, представителей постсоветской элиты, которые сели на бюджетные финансовые потоки и почувствовали себя новой номенклатурой. Они тоже боятся шариатского суда, но не из-за потенциального наказания за излишнюю постмодернистскую толерантность, а за воровство, коррупцию и произвол.
Правовое государство для этой новой аристократии — тоже опасная инновация. Потому что российские бюрократы вне сословного общества, без защиты духовных скреп, российского телевидения и трех миллионов правоохранителей выглядят как люди, очень похожие на уголовников. То есть, в правовом государстве они, скорее всего, сядут. Не по мести, а по закону. Но пока главной проблемой общества считается толерантность к гомосексуализму, воры могут спать спокойно. 
Джихад, направленный против постмодерна и североамериканской модели правового государства, — это война за халифат. Не столько против злоупотреблений властью, сколько против свобод, излишних, с точки зрения шариата.

Джихад, направленный против коррумпированных, сословных режимов, вроде режима Асада в Сирии, или не менее коррумпированных северокавказских администраций Российской Федерации, — тоже за халифат. Но в этом случае он еще и союзник других гражданских движений, борющихся за политические и экономические свободы.
 Показательно, что наиболее активные формы противостояния гражданского (и политического) ислама какому-либо административному режиму приобретает именно там, где коррупция сочетается с модернизацией. Это когда коррумпированная элита начинает на ворованные деньги строить современные логистические центры, вытесняя импортом с рынка все мелкотоварное производство, мелкооптовую и розничную торговлю, чем ставит средний класс на грань обнищания и пролетаризации.

Когда борьба мусульман за свободу вероисповедания и доступ к правосудию организуется не как герилья, а как митинги, «круглые столы», флешмобы, публикации в СМИ и соцсетях — это «гражданский ислам», а не политический. Он не требует смены политического режима и не ставит своей целью построение халифата (хотя граница, конечно, условна). Соответственно, и джихад получается вполне «гражданским».

Правда, алимы относятся к новым социальным технологиям по-разному, некоторые — как к бида (нововведениям). А для бюрократов эти движения мусульман сливаются с движениями «пятой колонны». Что подтверждает доклад ПЦ «Мемориал» о составе политзаключенных в тюрьмах Российской Федерации.

Такой сложный дизайн интересов формирует столь же сложный рынок насилия. Между наемниками, идейными солдатами удачи, армейскими и полицейскими подразделениями, отрядами джихадистов или борцов за независимость и вооруженными отрядами организованной преступности нет четких границ. В том смысле, что военные профессионалы могут переходить из одного статуса в другой, в зависимости от экономической и политической конъюнктуры.

Время расставит все на свои места. Вопрос в другом. Есть ли возможность создать современное, справедливое государство посредством «гражданского джихада», избежав двух крайностей?

Одна из них – это «аутсорсинг государства». Иначе говоря, частичная или полная потеря суверенитета с разрушением собственной институциональной матрицы и насаждением институтов сверху, с генерацией новых элит в режиме «меритократической оккупации». Такая попытка была осуществлена в Грузии, и ее нельзя назвать совсем уж безуспешной.

Другая крайность – это выращивание собственных элит, через «не совсем гражданский джихад». То есть неоднократное гильотинирование номенклатурных воров с постепенным изменением судебной и политической системы. Селекция элиты и институтов — это тот путь, которым сама Европа шла несколько столетий.

Но возможен ли этот путь в условиях глобального рынка, когда эмиграция стала неплохой альтернативой принесения себя в жертву борьбе за все хорошее против всего плохого, а глобальные товарно-денежные потоки делают генералов и банкиров из «банановых республик» и «нефтяных  федераций» респектабельными партнерами глобальных корпораций?

Полиюридизм философствующих лавочников

Один дагестанский строитель остроумно описал четыре «юрисдикции», в рамках которых разрешаются споры в Дагестане. Первая  – «по-человечески»: «Это когда мы, в общем-то, знаем, кто из нас прав – садимся за стол и обо всем договариваемся». Такой вариант возможен, если стороны одинаково понимают, что такое справедливость и обладают сопоставимыми политическими и экономическими ресурсами.

Вторая юрисдикция – шариатское правосудие: «Мы, в принципе, стоим на одних позициях в понимании справедливости и мы оба в исламе. Но не можем разрешить свои разногласия по какому-то конкретному вопросу. В этом случае мы идем к шариатскому судье или имаму, который помогает нам найти компромисс».

Такой способ выравнивает шансы богатых и бедных, но имеет существенный недостаток – государство не признает решений шариатского суда, а мощь государства может быть использована наиболее богатой и влиятельной стороной конфликта в своих интересах. Здесь конкурентами правоохранительных органов оказываются не столько имамы и шариатские суды, сколько «лесные», члены так называемых незаконных вооруженных формирований, имеющие возможность применить насилие, не оставив «обратного адреса».

Третья юрисдикция — криминальная, «блатная», в 90-е годы заменившая контрактное право в Российской Федерации. Когда споры решаются «по понятиям», а роль судьи выполняет вор в законе, «смотрящий», «положенец» «от блатных» на территории. Этот вариант уже не бесплатный, поскольку «нужно зону греть», да и любое систематическое насилие требует ресурсов. Справедливости ради нужно сказать, что где-то в 2003–2005 годах «блатные» уступили «силовое предпринимательство» «лесным».

Четвертая юрисдикция – «ментовская». То есть – с привлечением государственных силовых и судебных институтов. В сложившейся иерархии юрисдикций – это высшая инстанция, поскольку финансовые и силовые ресурсы на стороне бюрократии. Если в конфликте замешаны люди, имеющие большие деньги, административный ресурс или достаточное политическое влияние – спор решается «по-ментовски».

Вопрос собственности, как коллективной, так и частной, – один из ключевых вопросов любой экономики. И дагестанская экономика не является исключением.

Земельные споры, оказывается, удобнее решать, если не «по-человечески», то — по шариату. Это и самая доступная стратегия разрешения конфликта, и способ защититься от произвола новой номенклатуры. Спрос на шариатских ученых, формирование вокруг них сообществ – косвенное доказательство того, что популярность исламских практик в экономике и политике будет расти.  Но земельные владения новоиспеченных латифундистов формируются в рамках российского законодательства «поверх» карты интересов и прав сельских обществ и наследных частных участков. Это мина, заложенная под земельный вопрос.

Все упирается в исполнение решений, принятых в рамках любых юрисдикций. На поверку – ни у кого нет монополии на насилие.

Для понимания схожести процессов в разных частях мира важно, что модернизация и глобализация в виде банков, торговых сетей и экспансии китайских товаров разворачиваются именно в бюрократической, «ментовской юрисдикции».

Это важно, потому что иногда принято считать, что номенклатура и бюрократия тормозят модернизацию и глобализацию. Что совсем не так: генералы  и банкиры (смотри внимательно на Россию) – основные бенефициары замены рынков на торговые сети и доминирования в торговле импортно-экспортных операций, с которых проще получать ренту, чем с миллионов лавочников и цеховиков.

Следующий этап – это формирование транспортной, логистической и производственной инфраструктуры глобального рынка под «милицейской крышей». Не в момент создания латифундий, а в момент начала инвестиций в развитие предприятий на отчужденных у населения землях, та заложенная под земельный вопрос мина и сработает.

Наверное, так модернизация и глобализация стимулировали «арабскую весну».

Похоже, противопоставление в сословных обществах номенклатуры и «простых людей» — торговцев, цеховиков, горожан и фермеров — универсально. И  поэтому украинский Майдан, предпринимательский по своей сути, — пример «гражданского национализма», а не политического.

Национальные интересы Майдан понимал как гражданские права простых людей (бедняков по Мухаммаду Буазизи) владеть собственностью, покупать и продавать товары и иметь доступ к правосудию. Поэтому, например, русский предприниматель из Запорожья, участвовавший в Майдане, — и первый украинский гражданский националист, и первый сторонник федерализации страны. А бюрократы и олигархи Партии Регионов заинтересованы в централизованной Украине с глобализованной экономикой и сохраненными политическими привилегиями своего сословия, которые они почему-то называют традиционными ценностями.

Один внимательный наблюдатель заметил, что он поверит, что буржуазная революция на Украине началась, когда увидит философствующего лавочника «в разгрузке, бронежилете, с автоматом в руках». Мы это увидели.

А кто такой лавочник с правовым сознанием  в Махачкале? Это мусульманин. Поэтому и правовая система, альтернативная сословно-бюрократическому произволу, – это шариат.  «Гражданская» исламизация малого бизнеса в Махачкале не только заполняет институциональный вакуум, но и создает новые сети доверия в городской среде.

Эти сети доверия, благодаря которым «люди …друг другу… дают деньги в долг без обеспечения, оказывают другие одолжения, ничего не ожидая взамен…» (Тилли, 2007), переплетаются, конкурируют и противопоставляются идеологически сетям «патрон – клиент», которые распределяют бюджетные места.

Возникшее предпринимательское сообщество в Махачкале, как и в других растущих и думающих городах, оказавшееся в тисках между бюрократией и глобальным рынком, становится движущей силой и «рабочим телом» будущих грандиозных политических событий. И российская бюрократия хорошо потрудилась для того, чтобы кроме мусульман в стране почти не осталось других лавочников.

«Бедняки тоже должны иметь право покупать и продавать»

В подзаголовок вынесены слова Мухаммеда Буазизи – тунисца, который поджег себя перед мэрией своего города, после чего начались массовые волнения, переросшие в «Арабскую весну». Его процитировал Эрнандо де Сото, известный перуанский экономист, исследователь института собственности в развивающихся странах.
Так вот, согласно де Сото, «Арабская весна» – это, по большому счету, восстание лавочников, мелких торговцев, цеховиков против незащищенности их собственности и активов.
Что такое актив для лавочника? Это его прилавок, оборотные средства, вложенные в товар, и, главное, — место на улице или на рынке, где он сможет продавать. Если полиция, администрация лишают его этого места или начинают заставлять платить за него, то, в конце концов, они «задушат» торговца.
Все массовые выступления в Махачкале горожан связаны с защитой права покупать и продавать. Будь то протесты торговцев на рынках против переноса этих рынков (Цумадинского, например), а значит – ликвидации инвестиций, повышения цены за место. Или протесты «маршрутчиков» против дополнительных поборов или передачи маршрутов в собственность представителей правящей элиты. Или же бегство мебельного производства из Махачкалы и даже протесты сборщиков уплаты за газ. Это тоже лишение их заработка в пользу кого-то из членов государственной мафии.
Больше года существует движение «Союз строителей Дагестана». Оно возникло, потому что администрация города, меняя правила получения разрешительных документов, парализовала работу строительных организаций, что вызвало банкротство застройщиков, пострадавших еще и от так называемой пирамиды.

 
Недоступность судов и произвол полиции – именно здесь проходит граница, где мир банкиров, генералов и подрядчиков соприкасается с миром лавочников, цеховиков, ростовщиков и, скажем так, «шерифов» – силовых предпринимателей, обеспечивающих физическую защиту лавочника в этом мире господства мафии. Иногда функции «шерифа» выполняют «лесные».
Первый вопрос. Прав ли был Де Сото, утверждая, что ««Братья мусульмане» могут превратить Египет в богатую страну? А значит, и страхи продвинутых экономически, ориентированных на открытый рынок и современное развитие дагестанцев не обоснованы. Или для современного экономического развития принципиально важен «дуализм церковной и светской юрисдикции» как «отличительная, если не уникальная, черта западной культуры» (Берман, 1998)?
Почему исламские финансы не получают ожидаемого развития? Почему, несмотря на декларируемую устойчивость к кризисам и низкие транзакционные издержки (сделки осуществляются верующими мусульманами и поэтому социальный капитал доверия должен быть ощутимее, чем в сделках между «простыми» предпринимателями), доля исламской экономики не превышает 1% от экономики в целом, а ее инновационность вообще не заметна?
Второй вопрос. При каких условиях возможно и возможно ли вообще повторение технологического и экономического подъема городов в условиях сосуществования глобального рынка и региональных политических машин, в этот рынок встроенных? Особенно в ситуации, когда терроризм становится одновременно  и инструментом колониального управления территорией, и механизмом подавления политической конкуренции со стороны grassroots (термин, которым в политологии обозначают спонтанные движения «снизу» – прим. ред).
Этот вопрос универсален не только для Махачкалы и Каира, но и для Киева. Возможна ли новая «буржуазная революция» в городах — в мире, в котором у аристократии (номенклатуры, военной бюрократии) в качестве союзника появился глобальный рынок?
Дальше – исключительно про Махачкалу.                                                                                   
Капитализм против капитализма
Не только доступные способы разрешения конфликтов  делят Махачкалу и другие растущие города за границами расселения «золотого миллиарда» на два разных мира, когда в одном городе сосуществуют два отдельных, почти не пересекающихся экономических и политических пространства, два разных города. Где один — город чиновников, генералов, банкиров и подрядчиков (потребляющих как золотой миллиард, кстати). Другой – город мелких торговцев, цеховиков, маршрутчиков, таксистов и строителей малоэтажных пригородов.
Эти два города отличаются всем: доступом к финансам, защищенностью собственности, уровнем доходов. И – продуктивностью. В отличие от генералов и банкиров цеховики вынуждены что-то производить.
Крупный банковский бизнес ни в коем случае «не заточен» на кредитование малого производства и уличной торговли. Предпринимателю из «второго города» взять кредит практически невозможно. И дело здесь не только в высоких процентах. Просто само по себе оформление этого кредита – и вообще вся процедура – это отдельная профессия, не имеющая отношение к бизнесу.
Кредиты в этой системе либо не возвращаются, либо идет погашение за счет контроля над финансовыми потоками. Деньги расходуются на защиту интересов государственного насилия – суд, правоохранительную систему и пр. Оставшиеся средства выводятся за пределы республики или страны и, как правило, тратятся на избыточное потребление. 
Источники финансирования застройщиков, животноводов, обувных цехов, кафе – совсем не классические банки. Это неформальные сети доверия или формализованные товарищества на доверии, гораздо лучше знающие своих заемщиков, чем это принято в банковской сфере.
Достаточно посмотреть на список клиентов институтов, позиционирующих себя как исламские финансовые организации, – «Шамиль-чашка», «Мага-кран». Кредитные списки «частных инвесторов» и ростовщиков вряд ли отличаются, если вообще таковые записи ведутся.
Кроме исламских финансовых институтов, которые недостаточно развиты, ростовщиков, которые поставляют слишком дорогие деньги, пригодные только для закрытия кассовых разрывов, есть еще несколько источников ресурсов.
Это неформальные связи домохозяйства. Когда деньги на бизнес берут у родственников, старших и т.д. Второй источник финансирования – социальные выплаты, потребительский и сельскохозяйственный кредиты. Как правило, они невозвратные. Третий – кредиты внутри сетей доверия.
Например, двое занимаются обувным бизнесом, знают друг друга двадцать лет и между ними сложились доверительные отношения. Не отдать деньги – значит, навсегда выйти из этого круга. Поэтому они должны соблюдать правила игры. Деньги здесь быстро переходят из рук в руки — это не банк, куда надо идти с бизнес-планом. Можно, скажем, вечером попросить, а утром уже получить нужную сумму.
И хотя кредиты в этих кругах тоже достаточно скромные, сами по себе сети доверия очень эффективны – по издержкам и скорости оборота капитала. Здесь деньги гораздо дешевле. Стоимость участия в сетях доверия – от 0 до 10 процентов. При этом действует условие обязательного возврата кредитов. Кредит, в свою очередь, либо быстро гасится, если средства потрачены на устранение кассового разрыва. Либо это происходит постепенно – из прибыли. Либо заем трансформируется в инвестицию.
Например, откормщики в селе Карамахи берут у скототорговца КРС. Договариваются рассчитаться через месяц. Но деньги в срок вернуть не получается, и они предлагают скототорговцу участвовать в прибыли. В таком случае он уже выступает в роли инвестора. Отношения теперь выстраиваются на основе условий участия в бизнесе, а не кредита.
Таких случаев много. Достаточно часто партнером цеховика, который, скажем, выпускает обувь, становится его бывший кредитор. Не смог вернуть деньги – стал соучастником бизнеса.   
Издержки минимизируются и из-за отсутствия бюрократии. В Махачкале, допустим, есть целая строительная биржа, которая работает фактически на «честном слове».
Еще один способ финансовых сделок – это бартерные схемы. Когда квартиру продают за машину, машину – за кирпич, кирпич – за участок, а участок – опять за квартиру. Денег вроде нет, но, тем не менее, торговый оборот идет.
Защищенность финансового рынка на этом уровне очень слабая. Сдерживающими факторами служат угроза изгнания из сообщества или насилие со стороны заимодавца. Причем применяться насилие может, в том числе, с привлечением представителей незаконных вооруженных формирований.
Деньги этого сектора идут на покупку земли или недвижимости в Махачкале и других соседних регионах. Возможностей для реинвестиций практически нет.
Один из самых крупных сегодня обувных цехов в Махачкале в 1990 году размещался на лоджии. Хозяин шил и сбивал обувь, его партнер – сбывал. Потом они переехали в гараж, затем в специально построенный сарай, после чего появилось кирпичное здание. А теперь их цеха (это уже два разных предприятия) занимают несколько сотен квадратных метров. Вход для сотрудников – по отпечаткам пальцев. Оборудование этого предприятия, думаю, стоит где-то 100 млн рублей. И всего этого удалось достичь без банковских кредитов. Это только одна история — в Махачкале примерно 100-150 крупных обувных цехов. 






 
Чем больше бюджетных денег идет в город, тем больше людей занято в бюджетной сфере, где зарплаты и условия труда лучше, чем в обувных цехах, на мебельных фабриках или в откормочных комплексах. Делать почти ничего не надо, рисковать не надо. Чем больше генералов, банкиров или подрядчиков может жить за счет перераспределения бюджетных денег, подрядов на строительство дорог и спортивных комплексов, тем меньше становится слой реального предпринимательства, где производят что-то конкурентоспособное по качеству и цене. 
Сделаем предположение, что любое качественное замещение импорта (не путать с организацией отверточной сборки) возможно только на уровне «нижней» сети. Оно должно вырасти из копирования импортной продукции в условиях конкуренции с импортом и друг с другом большого количества предпринимателей.
Большая сеть – все эти генералы, банкиры, подрядчики – на самом деле агенты глобального рынка. Они приводят на территорию его товары и технологии, пользуются финансами глобальной системы.
В общем, получается, что исламская городская экономика – точнее, исламизированная – фактически противостоит той большой экономике банкиров и генералов, которые ничего не производят, а лишь распределяют средства. Именно этот «верхний» слой, по логике, должен препятствовать реализации программ по импортозамещению, что, собственно, происходило и продолжает происходить. Мы просто имеем дело с двумя разными капитализмами.
Один – капитализм лавочников и цеховиков, другой – капитализм банкиров, генералов и подрядчиков. Один живет на конкуренции и производстве, другой – на нефтяных доходах и распределении.
Сохранение экономического суверенитета требует ликвидации капитализма генералов. Собственно, это и есть буржуазная революция. Децентрализация политической и налоговой системы, выборы «шерифов», прокуроров и судей, свободная конвертация национальной валюты и судебная защита частной собственности. Ну еще – беспошлинный ввоз технологий и оборудования, как нового, так и подержанного. При достаточных масштабах городской экономики – это вполне возможно. В активе – опыт Стамбула в последние 20 лет, но об этом — ниже.

Инновации безнравственны: стеклянный потолок моральной экономики
Кроме конкуренции «бюджетного рынка», есть еще целый ряд препятствий для развития городской экономики, например, в Махачкале.

Несмотря на то, что система сетей доверия выглядит очень эффективной, она крайне чувствительна ко всякого рода финансовым пирамидам. Почему? Простой пример. Нахождение в сети доверия обувщиков, например, стоит 10-30 млн рублей. Если дела пошли не так, и участник рынка должен больше этой суммы, ему выгоднее порвать с сетью – попытаться где-нибудь затеряться и, вытащив кэш, где-нибудь начать сначала. Но если долг, скажем, 5 млн, лучше найти способ отдать деньги, остаться в бизнесе и отработать кассовый разрыв.

Ущерб от «ташкапурской пирамиды», по разным оценкам, колеблется от 23 до 45 млрд. Причем от ее деятельности пострадали целые отрасли. Рухнули мебельные цеха в Казанище, птицефабрики в Доргели… Проблема не только в том, что предприниматели понесли огромные убытки. Разрушились сети доверия. Исчезла сама среда, в которой могла вырасти городская экономика.

Поэтому развитие городской экономики требует не только судебной системы, но и системы защиты собственности, сочетания залогов и страхования, защищающего и от пирамид, и от крупных финансовых ошибок.

Второй сюжет. Когда человек занимается бизнесом – торговым, сельскохозяйственным — он, по идее, накапливает деньги. Если выстроить график развития производств, то получится такая логарифмическая кривая. Они растут-растут, а потом люди начинают выходить из игры. На вершине остаются несколько человек – проигравшие уходят в другой бизнес.

Предположим, мы скопировали турецкий станок для производства обуви. А потом придумали что-то новое, и это позволило нам производить товар дешевле и лучше. Через некоторое время мы уже начинаем поставлять свою продукцию туркам. Тогда это будет настоящая конкуренция.

Или, например, было у нас 150 обувных цехов, а стало 1500, как в Стамбуле. 150 цехов – это в лучшем случае 20 оптовых магазинов и одна ремонтная мастерская. А 1500 – это уже свое производство оборудования для обувной промышленности. Вот это называется живой городской экономикой.  Когда капиталу есть куда уходить.

Так вот, в нашей ситуации те, кто вышел из игры, пытаются купить должность и доступ к бюджетным потокам. Для них это гораздо безопаснее. В итоге, бизнес не растет – он просто вымывается. То есть либо ты растешь и, если можешь, уходишь «наверх». Либо разоряешься. Таким образом, ликвидация бюджетного рынка, то есть – коррупции, это и механизм диверсификации городской экономики, ее усложнения.

Но и глобальный рынок мешает. Самые лучшие будут уходить туда, если не создать беспрецедентные условия для роста на месте.

Де Сото некоторое время работал в Египте – сначала на Мубарака, а потом на Мурси. В тот период он писал, что «Братья-мусульмане» могут сделать Египет процветающей страной. Он считал, что они должны опираться на лавочников и защищать их интересы. Но, как мы знаем, получилось все по-другому. 

Насколько реально, чтобы исламская бизнес-среда в условиях глобального рынка, опираясь на ремесленников, цеховиков, мелких торговцев и перевозчиков сначала ликвидировала бюджетный рынок, вместе с его адептами – коррумпированными чиновниками, олигархами и правоохранительной системой? И взамен создала новую исполнительную, представительскую и судебную власти — не просто заменив одних негодяев другими, а поменяв одновременно со сменой персонажей систему?
Для этого население должно смириться с властью лавочников, вместе с ними изгнав «генералов и банкиров». Такой проект реализуем сторонниками моральной экономики — например, предпринимателями-мусульманами. Но! После этого нужно дать свободу инновациям. 
Последняя проблема – глубокая, даже мировоззренческая. В исламе нет разделения между религией и правом. Не буду углубляться в нюансы, но есть предположение, что отсутствие этого разделения между духовным и светским не позволяет создать зону свободного творчества. А только ничем не ограниченное творчество способно создавать инновации. 
Сможет ли «гражданский ислам» сначала создать – «словом и мечом» — справедливый социальный порядок на основе религиозного права и моральной экономики, а потом ограничить общественное пространство в пользу индивидуальных свобод, чтобы получить среду, способную к инновациям? Да еще и в условиях конкуренции с глобальным рынком, главным оружием в которой у локальной городской общины является все та же «моральная экономика»?
Самая сильная сторона парадоксальным образом становится препятствием, когда речь заходит о конкуренции и инновациях. Ведь и наука, и инновации – безнравственны по определению, если мы говорим о науке, в которой критерием истины является лишь внутренняя формальная логика рассуждений и эксперимент, независимо от того, что говорит священное писание.
Вопрос — способна ли мусульманская городская община на такой гигантский просвещенческий и образовательный рывок. Это и есть вопрос об экономическом и политическом суверенитете. Если нет, тогда «меритократическая оккупация» — лучший выход из институциональной ловушки, которую образовали глобальный рынокрынок и бюрократические олигархии.